Не хочу, чтобы в мою жизнь вошла литература

-- Ну, начали, начали...

Не зная, как - в глаза или за глаза, но тебя часто упрекают в том, что ты не очень качественно работаешь с текстом. Ну у тебя текст как бы сыроват немножко всегда. Как ты к этому относишься?

-- Гм... Понимаешь, если мой текст сыроват, то он сыроват композиционно и сюжетно. Это значит, читателю может казаться, что некие сюжетные линии оборваны, обрезаны, либо какие-то ходы внезапно обрываются и я сейчас как раз пытаюсь посмотреть, в чем там дело. Происходит это от того, что, видимо, мне тридцать с хреном лет и у меня есть определенный жизненный опыт и для меня некоторые ситуации обрываются чисто, что называется, по дефолту, по умолчанию. А когда меня спрашивают: а почему здесь обрезано, я задаю ответный вопрос: а, что не понятно? Все-таки у фантастики достаточно специфический читатель. Он если и физически взросл, то довольно инфантилен и ему хочется получить полный ответ на свой уже готовый вопрос и, что более ужасно, получить свой уже готовый вопрос на уже готовый ответ. Возможно, в этом дело.

Что же касается именно чистоты текста, то я хотел бы именно эти обвинения как раз и отмести. На этот раз с текстом стараюсь работать очень аккуратно. Видимо речь идет о композиции, о таких обрывах.

Эти хвосты, они умышленные и ты пишешь не на среднего читателя?

-- Не на... средний-нижний, а на средний-средний. Это как с middle-middle классом. У меня есть мой читатель, который все это воспринимает совершенно спокойно. Насколько я знаю этого читателя - это совершенно молодой человек, но не инфантильный. Человек со своим жизненным опытом.

Человек, привыкший расчитывать последствия своих поступков, привыкший не выпускать истерику наружу. То есть человек взрослый в возрасте... А уж в каком возрасте... Это - от двадцати и вверх. Но, главное, чтобы был определенный жизненный опыт. И, тогда, для него все это по дефолту. Возможно, это моя ошибка. Возможно, я себе сужаю целевую группу.

Ты думаешь о читателе или он сам созвучит тебе: есть там где-то читатель и хорошо.

-- На ранних книгах я точно задумывался о читателе. А, когда у меня уже стало книг пять-шесть-семь и я стал представлять себе ту часть читателей, с которой я общаюсь по интернету, которая составляет мой фэн-клуб с теми моими читателями, которые входят в активную часть фэндома, я создал себе о них представление и я действительно начал обрезать концы.

Понимаешь, вот тот же "Саботажник", допустим, я воспринимаю эту вещь, как, в значительной степени, стебную. А, для современной молодежи, допустим, это все серьезно. Они задаются этими вопросами. А я перестал задаваться этими вопросами еще в младших классах.

Когда прочитал твой "Закон Фронтира", то воспринял его как серию кадров снов.

-- Так так и было. Вот именно. А как еще реализовать сон на бумаге, который именно такой сон. Когда ты во сне оказываешься в обеспамятевшем мире и видишь такие куски. Как?! Только подать честно. Я не даю ответов. Я только задаю вопросы. Те вопросы, которые у меня появились. Я выстреливаю этими вопросами. Этот так было с "Выбраковкой". Эта книга всеми воспринимается по-разному, а на самом деле - это книга в которой задаются вопросы. Хотя, она не сонная. Она сконструирована насквозь. "Закон Фронтира" - да, но это сон. Я говорю: давайте вместе со мной переживем его. И этот ужас и это непонимание происходящего, и ощущение беспомощности, и посмотрим, как мы будем выходить оттуда.

У Борхеса есть вещь, в которой во сне создается человек и он оказывается жрецом огня. Борхес в последних работах возвращается к этой теме. Может ли быть, что через много лет ты попытался написать вещь, подобную "Толкованию Сновидений"?

-- Дело в том, что мне должен присниться другой сон. Мне же приснилась эта история про парня, который съехал на горных лыжах, остановился. Рядом женщина, которую он не очень любит, но хорошо понимает, а она безумно любит его. И потом все эти переходы и все эти топтания без ботинок, но с двумя табуретками под мышкой - оно же меня так шибануло, что я просто встал и записал этот кусок и так вот его по-честному воспроизвел. Вот тут вот ничего для читателя не было сделано. Тут был именно выплеск такой. Мне показалось, что это может быть интересно людям. И это действительно, было - парень, идущий навстречу в костюме, весь переливающийся радужными этикетками... Первая часть, она воспроизводится один в один.

Мне это показалось интересно. И, потом уже, как это бывает в работе со снами, ты начинаешь задумываться: а к чему оно все это было? Что из этого получится? Вот, как с "Предателем". Я просто перечитывал перед сном "Техника Большого Киева".

Я по-прежнему считаю, что Вохе надо было писать эту книгу лет через пять-шесть. Потому что он ее не дотянул. Но у меня... Говорят, что это пародия на "Дозор", а я "Дозор" этот не читал! "Дозор" я прочитал много позже и совсем для другой книги. А это был именно "Техник Большого Киева" и, ничего больше.

Я считаю, что у Вохи есть книга прорывная, но ему надо подрасти. Потому, что он, в общем-то эту вещь завалил. Она могла быть гвоздем и хитом, потому, что мир, который он там описал - уютный, аккуратный, абсолютно жизнеспособный. Он мог бы его сделать. Так, чтобы всем от этой книги было хорошо. Воха его не дотянул. Это мое мнение и я его высказываю не стесняясь.

Олег, как случилось, что ты начал писать. Откуда корни-то растут?

-- Первая книга, которую я прочел самостоятельно (мне было шесть лет), это был "Винни-Пух", вторая книга, которую я прочел самостоятельно, это был сборник Хола Клемента - "Экспедиция Тяготение" и "У критической точки". После этого... надо было писать фантастику.

Ты тогда и начал?

-- Нет. Я начал писать фантастику только в двадцать пять лет. Тогда я сделал первую свою книгу. А, вообще, у меня всегда были определенные литературные способности. И то, что я пошел на факультет журналистики - это просто было из-за того, что... Журналистика в советское время - это был хороший выход на первую книгу. Так что все было утилитарно, но пути другого у меня не было. Я хотел писать, именно писать фантастику и я мечтал стать писателем. Писать фантастику было невозможно, я понял, что я сначала стану хорошим журналистом. Я не знал, что все обернется вот так. Вот прямо вот так вот. Так по-разному. Я вообще собирался уходить в писатели годам к сорока, накопив очень мощный жизненный опыт.

Тебе приходится заставлять себя садиться писать, ты вообще не задумываешься, когда пишешь?...

-- Если я могу не писать, то я не пишу. Я сейчас очень здорово меняюсь. И на первых своих книгах, от двадцати пяти до тридцати я прожил целую жизнь не только в книгах, но и личностно. Плюс, то, что я пережил в этих книгах, это оказалось очень хорошей психотерпией от каких-то очень серьезных жизненных проблем, от которых я избавился. И, сейчас, по большому счету, я реализую какие-то проекты девяносто восьмого года. Какие-то вещи, которые мне тогда приснились, делались тогда. Их жалко бросать, а делать надо уже совсем другие вещи. Я просто сейчас в кризисе среднего возраста, усугубленном очень тяжелым рождением ребенка, и если я могу не писать, я не пишу, конечно. Я себя не то, что заставляю, но я как-то это планирую, конечно. Сложный вопрос, не могу на него ответить. Я не графоман, вот точно. Ну, ни на грамм... Извини это усугублено тем, что я с шестнадцати лет пишу за деньги. Я это часто говорю, но - это факт. Это мой хлеб, мои деньги, моя работа и у меня к этому совершенно другое отношение.

Чем графоман от писателя отличается?

-- Честно говоря, меня вопрос графомании, не волнует. Я хотел бы быть таким: увиделось, надо бежать и писать. Я хотел бы быть таким, чтобы писать каждый день, как пИсать, совершенно естественно. Очень много вещей, которые у меня придумались, продумались до конца - а ее не хочется писать. А есть вещи, которые у меня придумались несколько лет назад и, как я это называю - протухла.

Недавно я написал свой первый в жизни рассказ фантастический, Васе Мельнику отдал, Вася Мельник завалил свой сборник, ну там этому рассказу другие места нашлись...

Очень часто возникающий момент... придумал рассказик, это со мной очень часто случается. Я не знаю русского фантаста, который мог бы такую идею прописать. Порнографию у нас написать могут много кто, а про ассенизаторов умственно отсталых (потому что кто у нас еще будет работать, да еще в канализации, да еще в следующем веке)... Рассказ, естественно, называется "Вредная профессия". Это не всякий возьмется. Я его хотел написать прошлым летом, этим летом. Сел писать его этой осенью. А он на лист примерно. Сел, прописал... Чувствую - скука смертная. Начал играть с языком. Начал язык опускать в точности до графической формы, когда в точности воспроизводится разговорная речь. Когда не "что", а "чо". Понравилось. Стало сложно. Еще усложнил. Стало вообще муторно. Два раза вычитывал, уточнял все в рамках этой концепции, а потом уже понимаю: ребята, действие происходит где-то в Якутии, а говор у них какой-то, примерно, Белое Море, вот это все, Архангельск... Но уже все так получилось... а и хрен с ним! Понимаешь, вот...

Я думаю, что он в какой-то мой сборник попадет после большой вещи. Но, в принципе, сейчас встал вопрос, возможно его возьмут в некоммерческую малотиражную книжку про туалеты в культурах мира. Питер там подсуетился. А рассказ получился очень смешной.

Кстати, поскольку я его делал для Васи Мельника, то там по ходу действия заливает говном улицу космонавта Мельника.

Культовый персонаж. Вроде Семецкого, которого убивают все время...

-- Ну, да, вы видите у меня значок "Фэн-клуб полковника Попова".

Ну, хоть ты объясни, что это такое?!.

Далее следует объяснение того, что такое фэн-клуб полковника Попова. Однако секрет раскрывать нам запретили, и потому мы не имеем права поведать, кто такой этот полковник Попов, и почему группа крупнейших фантастов организовалась в его фэн-клуб и носит особые значки как отличительный признак.

-- Понимаете? Вот это уже абсолютно взрослый уровень. Юрика Семецкого мы уже наубивали...

Кстати, почему писателей считают циниками? Говорят, что писатель поневоле становится циничным поневоле, потому что ему приходится стоять над проблемой, над жизнью, когда он пишет. Остается что-то святое?

-- Я, видимо не попадаю в эту категорию, совершенно никаким боком, потому, что мой цинизм, который мне присущ, он уже сформировался годам к двадцати пяти. То есть "до". Что касается святого - это совершенно личностно. Если оно есть, оно и будет. Понимаешь, обстебать можно все. Перевернуть можно все и при этом остаться в рамках не трогания святого. Но, опять-таки, святое у каждого свое. Но, во всяком случае то, что я пишу... те крупные формы, которые я пишу... я не думаю, что это повлияло на меня, как на человека. Потому что, установки мои, в рамках, в которых я пишу - это именно установки человеческие. Вот и все.

Очень часто говорят, что герой у тебя только один. Он может выглядеть по-разному и быть в разных ситуациях и временах, но это всегда один и тот же человек.

-- Дело в том, что я не знаю, конечно, что будет дальше, но до последнего, допустим, года, я продвигал достаточно определенный образ... Скажем так: вот эти оценки, эти слова, они раздавались с одной четко очерченной стороны. Для того, кто воспринимает органично моего героя, это, как раз, очень широкий спектр. Это, как правило, человек, который оценивает свои поступки и думает о том, к каким они приведут последствиям. Это существо - вне зависимости от того, как его зовут, какова его жизненная история, - но это достаточно взрослый и достаточно сформировавшийся мужчина, хотя, он может быть несколько истеричен или, наоборот, он может быть конкретным, подчиненным одной цели. Они все разные, но это, все равно это все молодые мужчины, находящиеся на полпути от мальчишки к взрослому человеку. Ведь взрослый человек тоже может быть мальчишкой внешне, но это чисто психологическая внутренняя категория. И, может быть поэтому, возникает впечатление, что я все время пишу об одном и том же человеке. И, тем более, за крайне редким исключением, там ничего не списано с меня. Там есть пара персонажей, списанных с меня, но они с такими добавками, что они достаточно сильно разнесены. Но, как главный положительный персонаж, меня интересовал до последнего времени, персонаж, который думает, оценивает, и старается прогнозировать и всегда готов отвечать, даже если он совершил ошибку. Как сказал один мой персонаж... я думаю он сказал бы так: "Хорошо! Но, прежде чем совершить ошибку, подумай, не окажется ли она для тебя роковой!". Поэтому я вот эту фразу, это обвинение, я его не отметаю, но я говорю: ребята, вы просто подрастите. Вы просто подрастите и все поймете. Вот так. Я сейчас думаю вслух. На самом деле, я не готовил это абсолютно.

Скажи пожалуйста, какие ошибки непоправимы, а что поправимо? Возвращаешься ли ты к тому, о чем больно вспоминать?

-- Это ты о чем?

О тебе самом, любимом.

-- Обо мне самом?!. Вот просто о человеке?!.

Да. Вот просто человек: Олег Дивов. Любит ли он исправлять свои ошибки? И что он считает непоправимым?

-- Ну, во-первых, я просто старался не делать ошибок. Когда я просто подрос и понял, сколько ошибок делается.

Я очень не хотел, чтобы в мою жизнь вошла литература. С чудовищными страстями, с прощаниями навек, с бросаниями малолетних детей, с какими-то такими вещами, какие бывают в женских романах. Мне не удалось этого в полной мере избежать. И литература была. Причем она приходит со сторон, откуда не ждешь. Казалось бы моя семья... Ольга, она вот... мы все замечательно живем... но, вот вошла не литература, так больница.

Я думаю, я дорос до такого состояния, когда я готов исправлять ошибки и, допустим, в прикладном таком варианте, человек, которого я случайно оскорбил, потому, что я был моложе на два года... Я просто сказал, махнув рукой, от души, вот, что-то такое. А, потом, я на два года вырос, многое увидел, многое яонял и вдруг увидел, что, отмахнувшись, я его оскорбил. И сейчас, я могу подойти и сказать: ты знаешь, тогда-то произошло то-то и то-то, я приношу тебе свои извинения.

Далеко не всегда оказывается, что люди готовы это принять. (Чему-то улыбаясь) Может быть им это и не надо, может быть они просто и не хотят... во всяком случае, я расту и желаю этого всем. Главное, наверное, это просто расти и учиться, и, как завещал, дедушка Фройд смотреть на мир широко раскрытыми глазами. Да, это тяжело. Как это было в "Белом отряде" Конан Дойла: "Господи, неужели ты все время об этом думаешь?! -- Да нет. Просто наш юный друг, когда смотрит на мир, видит больше вещей, чем мы, и они ранят его глубже".

Тоже не готовился.

Ранимость - это что такое? Недостаток, достоинство, широта взгляда?

-- А, ранимость разная. Меня оскорбить практически не возможно, ну с учетом службы в вооруженных силах. Я своих подчиненных иногда ругал по-английски. И случайно выяснил, что слово "негодяи" ребят ранит, в отличие от матерных терминов. Они подошли и спросили: ты, что действительно, считаешь нас негодяями?

Ранимость - очень разная. Меня очень до сих пор, с самого детства начиная, ранят несправедливые обвинения. Ко мне подходят и спрашивают: зачем ты это сделал?!. А я этого не делал. Вот это меня может ранить.

А бывает болезненная ранимость, когда человек сканирует окружающее пространство и ждет... я, просто, знал таких людей... он ждет, когда его обидят. Вообще, это надо уже не ко мне, это надо уже к человеку с профессиональной подготовкой в психологии подходить. Это уже не в нашу сторону.

Ты сам - обязательный человек?

-- Для себя - нет. Для окружающих - да. Вот, я должен через двадцать пять минут разбудить Бессонова, я знаю, что я это сделаю. А, вот мне нужно, допустим, рычаг КПП с опорой для первого гольфа [имеется в виду автомобиль VW-Golf-1] - я его буду долго искать.

Что такое взрослость?

-- Слушай, это опять-таки не ко мне. Хотя... Это ответственность. Если у тебя есть там еще минута... я сейчас попытаюсь обжевать это... вот такое открытое, широкое видение мира, желание понять... самое главное - желание понять скрытые моменты и мотивы. И, не навреди. И уж если навреди - кому надо. И, самое главное, будь готов отвечать.

Детство - это немотивированность поступков, в первую очередь. И, во-вторую, не готовность отвечать. Массовый читатель в фантастике хочет пряников, но не готов на них зарабатывать. Вот, желание чуда, но пусть оно на меня свалится.

Взрослость - это, наверное, понимание того, что отвечать надо и пряников не будет.

Очень рад был... что об этом меня спрашивали именно вы... А потом, действительно, но если спрашивать о каких-то вещах, то именно надо об этом. Это самое правильное... Что можно снять с литератора?

Наверное, интервью.

-- Наверное, его жизнь, его внутреннее отношение ко всему. Меня это интересует больше. Хотя, о технике мы разговариваем много, но...

О "Толковании сновидений"

...Я подозреваю, что мама читала мои другие книги, но, видимо, там не было такого общечеловеческого фактора, через который проходит такая любовь персонажа. И вот эта моя первая книга, которую прочитала моя мама (седьмая по счету) и сказала: слушай, ты написал хорошую вещь. И это было ужасно здорово. Как сказал один мой приятель: по большому счету, все для мамы делается. И это когда я уже потерял абсолютно интерес что-то делать для мамы (да и не делалось, на самом деле), я подозревал, что ей это не интересно... Просто она самая крутая и держит это место с удовольствием, и так получилось.

Она похвалила ее и сказала, что это хорошая история и она была ей довольна. А этой женщине уже шестьдесят лет и она зав отделом выставок в Третьяковке. Ее знает весь музейный мир планеты и она знает музейный мир всей планеты.

Суровая женщина с очень тяжелой работой.

Тут надо еще отдать Леньке Шкуровичу должное, он очень хочет, чтобы в серии "Абсолютное оружие" выходили книги неожиданные и нестандартные. Он одобрил это название и вот сам нашел (показывает обложку)... это слайд, но в рамках этой серии - совершенно необычный слайд для этой серии и он... как вы поняли, он очень здорово отталкивает население. Как сказал Юра Бурносов, когда увидел: "Ладно бы этому лыжнику дали в руки пулемет или голую бабу на закорки посадили. Это - совершенно не тот Дивов, которого я привык видеть".

Но у этой книги пятнадцать тысяч ушло со свистом, а дальше продажи застопорились. На фоне "Саботажника", который ушел за месяц весь, причем это был перелом годов, то есть две недели вылетают сразу, а он сразу ушел на допечатку. Эта вещь продавалась очень плохо. Она сейчас тоже пошла на допечатку, но все-таки...

(Шепотом) Все. Я все сказал!